Неточные совпадения
— Но ты одно скажи мне: было
в его
тоне неприличное, нечистое, унизительно-ужасное? — говорил он, становясь пред ней опять
в ту же позу, с кулаками пред грудью, как он тогда
ночью стоял пред ней.
А через несколько дней,
ночью, встав с постели, чтоб закрыть окно, Клим увидал, что учитель и мать идут по дорожке сада; мама отмахивается от комаров концом голубого шарфа, учитель, встряхивая медными волосами, курит. Свет луны был так маслянисто густ, что даже дым папиросы окрашивался
в золотистый
тон. Клим хотел крикнуть...
С этим чувством независимости и устойчивости на другой день вечером он сидел
в комнате Лидии, рассказывая ей
тоном легкой иронии обо всем, что видел
ночью.
В холодную
ночь спрячешься
в экипаже,
утонешь в перины, закроешься одеялом — и знать ничего не хочешь.
Часов
в семь утра мгновенно стихло, наступила отличная погода. Следующая и вчерашняя
ночи были так хороши, что не уступали тропическим. Какие нежные
тоны — сначала розового, потом фиолетового, вечернего неба! какая грациозная, игривая группировка облаков! Луна бела, прозрачна, и какой мягкий свет льет она на все!
— Я слышала, что Привалов нынче почти совсем не бывает у Бахаревых, — проговорила Антонида Ивановна, тоже стараясь попасть
в тон равнодушия. — Вероятно, дела по опеке отнимают у него все свободное время. Мой Александр целые
ночи просиживает за какими-то бумагами.
«Письмо» Чаадаева было своего рода последнее слово, рубеж. Это был выстрел, раздавшийся
в темную
ночь;
тонуло ли что и возвещало свою гибель, был ли это сигнал, зов на помощь, весть об утре или о том, что его не будет, — все равно, надобно было проснуться.
В глухую
ночь, когда «Москвитянин»
тонул и «Маяк» не светил ему больше из Петербурга, Белинский, вскормивши своей кровью «Отечественные записки», поставил на ноги их побочного сына и дал им обоим такой толчок, что они могли несколько лет продолжать свой путь с одними корректорами и батырщиками, литературными мытарями и книжными грешниками.
Так, когда она говорила, например, о темноте раскинувшейся над землею сырой и черной
ночи, он будто слышал эту темноту
в сдержанно звучащих
тонах ее робеющего голоса.
Нина Александровна, видя искренние слезы его, проговорила ему наконец безо всякого упрека и чуть ли даже не с лаской: «Ну, бог с вами, ну, не плачьте, ну, бог вас простит!» Лебедев был до того поражен этими словами и
тоном их, что во весь этот вечер не хотел уже и отходить от Нины Александровны (и во все следующие дни, до самой смерти генерала, он почти с утра до
ночи проводил время
в их доме).
В одну чудную, тихую, месячную
ночь мы все, кроме матери, отправились на
тоню.
— До начальника губернии, — начал он каким-то размышляющим и несколько лукавым
тоном, — дело это, надо полагать, дошло таким манером: семинарист к нам из самых этих мест, где убийство это произошло, определился
в суд; вот он приходит к нам и рассказывает: «Я, говорит, гулял у себя
в селе,
в поле… ну, знаете, как обыкновенно молодые семинаристы гуляют… и подошел, говорит, я к пастуху попросить огня
в трубку, а
в это время к тому подходит другой пастух — из деревни уж Вытегры; сельский-то пастух и спрашивает: «Что ты, говорит, сегодня больно поздно вышел со стадом?» — «Да нельзя, говорит, было: у нас сегодня
ночью у хозяина сын жену убил».
У него глаза потухли, и
в них не сверкали отблески вечернего солнца; у нее кое-где провалилась крыша, стены осыпались, и, вместо гулкого, с высоким
тоном, медного колокола, совы заводили
в ней по
ночам свои зловещие песни.
— Очень хорошо я его знаю! — сказал надменным и насмешливым
тоном Тулузов. — Он и мне кричал, когда я его запер
в кабинете, что разобьет себе голову, если я буду сметь держать его взаперти, однако проспал потом преспокойно всю
ночь, царапинки даже себе не сделав.
Дни и
ночи он расхаживал то по своей комнате, то по коридору или по двору, то по архиерейскому саду или по загородному выгону, и все распевал на разные
тоны: «уязвлен, уязвлен, уязвлен», и
в таких беспрестанных упражнениях дождался наконец, что настал и самый день его славы, когда он должен был пропеть свое «уязвлен» пред всем собором.
— Умерьте страсти, — продолжал Фома тем же торжественным
тоном, как будто и не слыхав восклицания дяди, — побеждайте себя. «Если хочешь победить весь мир — победи себя!» Вот мое всегдашнее правило. Вы помещик; вы должны бы сиять, как бриллиант,
в своих поместьях, и какой же гнусный пример необузданности подаете вы здесь своим низшим! Я молился за вас целые
ночи и трепетал, стараясь отыскать ваше счастье. Я не нашел его, ибо счастье заключается
в добродетели…
— И это тот самый человек, — продолжал Фома, переменяя суровый
тон на блаженный, — тот самый человек, для которого я столько раз не спал по
ночам! Столько раз, бывало,
в бессонные
ночи мои, я вставал с постели, зажигал свечу и говорил себе: «Теперь он спит спокойно, надеясь на тебя. Не спи же ты, Фома, бодрствуй за него; авось выдумаешь еще что-нибудь для благополучия этого человека». Вот как думал Фома
в свои бессонные
ночи, полковник! и вот как заплатил ему этот полковник! Но довольно, довольно!..
Если гости, евшие и пившие буквально день и
ночь, еще не вполне довольны угощением, не вполне напелись своих монотонных песен, наигрались на чебызгах, [Чебызга — дудка, которую башкирец берет
в рот, как кларнет, и, перебирая лады пальцами, играет на ней двойными
тонами, так что вы слышите
в одно и то же время каких-то два разных инструмента.
Крупов насилу сообразил,
в чем дело. Он всю
ночь провозился с бедной родильницей,
в душной кухне, и так еще был весь под влиянием счастливой развязки, что не понял сначала
тона предводительши. Она продолжала...
В комнате было темно и сумрачно. Тесно набитые книгами полки, увеличивая толщину стен, должно быть, не пропускали
в эту маленькую комнату звуков с улицы. Между полками матово блестели стёкла окон, заклеенные холодною тьмою
ночи, выступало белое узкое пятно двери. Стол, покрытый серым сукном, стоял среди комнаты, и от него всё вокруг казалось окрашенным
в тёмно-серый
тон.
Дело было вот
в чем:
ночью с первого на второе мая очередные рыбаки на
тонях, при свете белой
ночи, видели, как кто-то страшный и издали немножко схожий с виду с человеком бросился с екатерингофского берега
в Неву.
Я повторил сказанное уже
тоном приказания. Шакро ещё сильнее стал стукать меня своей головой
в грудь. Медлить было нельзя. Я оторвал от себя его руки одну за другой и стал толкать его
в воду, стараясь, чтоб он задел своими руками за верёвки. И тут произошло нечто, испугавшее меня больше всего
в эту
ночь.
Казалось, что такому напряжению радостно разъяренной силы ничто не может противостоять, она способна содеять чудеса на земле, может покрыть всю землю
в одну
ночь прекрасными дворцами и городами, как об этом говорят вещие сказки. Посмотрев минуту, две на труд людей, солнечный луч не одолел тяжкой толщи облаков и
утонул среди них, как ребенок
в море, а дождь превратился
в ливень.
В тот час ехал полем приказчик из экономии, Егор Титов, видел он, как перевернулись мы, видел, как Ларион пропал; когда я стал
тонуть — Титов уже раздевался на берегу. Он меня и вытащил, а Лариона только
ночью нашли.
Я не мог разобрать, сочувствие слышалось
в его
тоне, сожаление или равнодушное презрение к порченой бабе. И сам он казался мне неопределенным и странным, хотя от его бесхитростного рассказа о полоске, распаханной днем, над которой всю
ночь хлопочут темные фигуры дикарей, на меня повеяло чем-то былинным… «Что это за человек, — думал я невольно, — герой своеобразного эпоса, сознательно отстаивающий высшую культуру среди низшей, или автомат-пахарь, готовый при всех условиях приняться за свое нехитрое дело?»
В тоне его мне почуялось легкое напоминание, что у кого-нибудь другого я мог бы провести эту
ночь и гораздо хуже… на черной въезжей, например, а не на господской.
В моей памяти встала вдруг вчерашняя темная
ночь на льду
затона, холодный ветер с изморозью, мое полупробуждение и огромный силуэт всадника, возвышавшийся над горами…
Просидел он с полудня до 12-ти часов
ночи, молча, и очень не понравился Вере; ей казалось, что белый жилет
в деревне — это дурной
тон, а изысканная вежливость, манеры и бледное, серьезное лицо с темными бровями были приторны; и ей казалось, что постоянно молчал он потому, вероятно, что был недалек. Тетя же, когда он уехал, сказала радостно...
«Убьют!» — подумал губернатор, складывая письмо. Вспомнился на миг рабочий Егор с его сизыми завитками и
утонул в чем-то бесформенном и огромном, как
ночь. Мыслей не было, ни возражений, ни согласия. Он стоял у холодной печки — горела лампа на столе за зеленым матерчатым зонтиком — где-то далеко играла дочь Зизи на рояле — лаял губернаторшин мопс, которого, очевидно, дразнили — лампа горела. Лампа горела.
Он чувствует самую сильную и чистую симпатию к девушке, которая любит его; он часа не может прожить, не видя этой девушки; его мысль весь день, всю
ночь рисует ему ее прекрасный образ, настало для него, думаете вы, то время любви, когда сердце
утопает в блаженстве.
Клонится к западу солнце, луч за лучом погашая. Алое тонкое облако под ним разостлалось. Шире и шире оно расстилается,
тонет в нем солнце, и сумрак на небо восходит, черным покровом лес и поля одевая…
Ночь, последняя
ночь хмелевая!
Он все расширялся и рос, и скоро все тихие звуки
ночи утонули в его властном и радостном призыве.
По
тону судя, быть драке.
Ночью, перед рассветом, среди этой дикой ругающейся орды,
в виду близких и далеких огней, пожирающих траву, но ни на каплю не согревающих холодного ночного воздуха, около этих беспокойных, норовистых лошадей, которые столпились
в кучу и ржут, я чувствую такое одиночество, какое трудно описать.
Уж стали поворачивать к тальнику, но кто-то из гребцов замечает, что
в случае непогоды всю
ночь просидим
в тальнике и все-таки
утонем, и потому не плыть ли дальше? Предлагают решать большинством голосов и решают плыть дальше…
День только что кончился. Уже на западе порозовело небо и посинели снега, горные ущелья тоже окрасились
в мягкие лиловые
тона, и мелкие облачка на горизонте зарделись так, как будто они были из расплавленного металла, более драгоценного, чем золото и серебро. Кругом было тихо; над полыньей опять появился туман. Скоро, очень скоро зажгутся на небе крупные звезды, и тогда
ночь вступит
в свои права.
В это время я увидел удэхейца Маха, бегущего к нам по льду реки. Он был чем-то напуган.
Гостиная статского советника Шарамыкина окутана приятным полумраком. Большая бронзовая лампа с зеленым абажуром красит
в зелень à la «украинская
ночь» стены, мебель, лица… Изредка
в потухающем камине вспыхивает тлеющее полено и на мгновение заливает лица цветом пожарного зарева; но это не портит общей световой гармонии. Общий
тон, как говорят художники, выдержан.
Сентябрьская холодноватая
ночь спустилась на реку, и фонари парохода яркими
тонами резали темноту. На палубах, передней и задней, бродили совсем черные фигуры пассажиров. Многие кутались уже
в теплые пальто и чуйки на меху — из мещан и купцов, возвращавшихся последними из Нижнего с ярмарки.
Этот рассказ был такой трепетный, что мы
в тот же вечер, начав полуврагами, кончили нашу беседу поздней
ночью в дружеском
тоне. Актриса и тогда не могла меня привлечь, несмотря на ее наружность, но я сразу распознал хорошего человека, и наше сближение пошло быстро.
Поутру следующего дня
Тони прислала просить ее к себе, и все для нее объяснилось. Лорин был изуродован мятежниками
в роковую
ночь на 11-е января, на его лице остался глубокий шрам, трех пальцев на одной руке недоставало. Володя пал под вилою злодея, но пал с честью, со славой, сохранив знамя полку. Все это рассказала
Тони бедной своей подруге. Что чувствовала Лиза, услышав ужасную весть, можно себе вообразить! Но ей было теперь не до себя. Как передать эту громовую, убийственную весть отцу?
Потух солнечный луч за деревней,
утонул в голубовато-хрустальном озере. Запахло сильнее цветами, первыми ландышами из леса, птицы прокричали
в последний раз свой привет перед
ночью, и все уснуло, затихло, замолкло до утра. На небе зажглась ночная звездочка, яркая, нарядная и красивая. Галя сидела у оконца, глядела на звездочку и вспоминала, как она с мамой часто сидела по вечерам у порога хатки и любовалась звездочками. А маме становилось все хуже да хуже. Она и кашляла-то глуше, и дышала слабее.
Бедная женщина гнет спину за эти гроши, на которые она едва перебивается
в маленькой квартирке на Песках с тремя детьми подростками, с девяти часов утра до восьми часов вечера, а
ночи проводит за домашней работой, а он… он
утопает в роскоши.
Ночь всю держит стужа, и к рассвету она даже еще более злится и грозит днем самым суровым, но чуть лишь Феб выкатит на небо
в своей яркой колеснице, — все страхи и никнут: небо горит розовыми
тонами,
в воздухе так все и заливает нежная, ласкающая мягкость, снег на освещенных сторонах кровель под угревом улетает как пар.
Идти было недалеко, а времени уходило много: часто за
ночь наносило сугробы снега, ноги
утопали и расползались
в сухой искристой массе, и каждый шаг стоил десяти.